По мотивам некоторых сказок Андерсена, в частности, "Русалочки" и "Свинопаса". Страстно захотелось хеппи-энда — и для этих двоих, и для себя. По-моему, получилось...
Русалочка сидела на большом камне, опустив израненные ноги в воду, и смотрела на пылающий над морем закат. Где-то далеко отсюда на борту богато украшенного корабля гремела праздничная музыка, и пары кружились в танце, а счастливая соперница обнимала ее, русалочки, принца. Разряженные дамы улыбались своим кавалерам, придворные в напудренных париках лебезили перед королем и королевой, слуги неслышно сновали по залам — и никто не замечал отсутствия странной немой девушки, которая так красиво танцевала — и которая сейчас в одиночестве любовалась последним своим закатом. Завтра с первыми лучами солнца она должна превратиться в морскую пену — но сейчас ей даже не было особенно жаль...
— Добрый вечер! — она обернулась, услышав чей-то голос, и увидела мужчину в потрепанной одежде и с посохом, с каким обычно ходят свинопасы, в руке. В ответ русалочка лишь кивнула — ответить-то она не могла.
— Вы не возражаете, если я сяду рядом? — голос путника был приятным, но каким-то слишком уж усталым — во всяком случае, для такого нестарого еще человека. — У меня, видите ли, выдался нелегкий день... Впрочем, Вы, я вижу, не расположены к разговорам?
Русалочка слабо улыбнулась и лишь покачала головой, приложив пальчик к губам.
— Вы не можете говорить? Тогда, возможно, согласитесь послушать разглагольствования усталого путника? Вы печальны, а моя история, пусть и не слишком-то веселая, все же немного Вас развлечет...
Русалочка вновь кивнула — ей показался симпатичным этот неожиданный собеседник, к тому же ждать утра в одиночестве было совсем уж страшно. Мужчина улыбнулся и устроился на камне рядом с ней.
— Вы, милая девушка, не смотрите на мою одежду — это так, ради шутки. На самом-то деле я принц. Хотел вот посвататься к принцессе, а оказалось, что ей куда милее глупые безделушки свинопаса, чем искренние подарки принца, — и он украдкой вздохнул.
Русалочка сочувственно улыбнулась — ей, как никому другому, была понятна его печаль. А принц смотрел на ночное небо, которое украсилось уже первыми звездами, и рассказывал ей о чудесной розе, и о соловье, и о легкомысленной песенке про «милого Августина»... Русалочка слушала его и вспоминала своего принца, свои оказавшиеся бесполезными жертвы и свои несбывшиеся надежды.
Так и сидели они вдвоем, едва-едва держась за руки, и смотрели на темные воды залива, слушали неумолчный шепот волн и думали каждый о своем и — немножечко — друг о друге.
Но ни одна ночь не бывает вечной — скоро первые лучи солнца окрасили облака в нежно-розовый цвет, и русалочка вздрогнула. Ей было не жалко умирать — но все же чуть-чуть страшно. Принц взглянул на нее и улыбнулся:
— Хороший же из меня принц! Моя прекрасная дама замерзла, а я и не заметил — как последний свинопас! — с этими словами он набросил на плечи русалочке свой плащ и, чуть помедлив, обнял ее, чтобы согреть.
Тем временем уже почти совсем рассвело, и русалочка с удивлением поняла, что в морскую пену она не превратится — по крайней мере, сегодня. А принц обнимал ее хрупкие плечи и думал, что, быть может, отказ капризной и вздорной принцессы — это не так уж и плохо.
А потом была свадьба, тихая и почти незаметная — во всяком случае, кроме подданных принца, о ней и не узнал никто. Юная невеста была чудо как хороша, и именно этим придворные склонны были объяснять странную причуду принца: он не позволял ей и шагу ступить и даже по дворцовым залам носил на руках...
Где-то на краю заката черной зеркальной громадой высится зачарованный замок. Его единственные обитатели — двое кудрявых мальчишек с серьезными и чуть грустными глазами.
Их замок — их мир. Они играют в прятки в старых заброшенных комнатах. В полутемном вестибюле рисуют цветными мелками на вытертых плитах пола странные цветы и фантастических птиц. Бегают по гулким коридорам наперегонки со сквозняками. Мечтают, лежа на пушистом ковре возле камина и уставясь в высокий лепной потолок. И из осколков чьих-то несбывшихся надежд пытаются сложить слово «вечность».
С потемневших полотен на стенах смотрят на них мужчины и женщины в странных одеждах — те, кому не суждено уже родиться, потому что двое мальчишек заперты в черном зеркальном замке на краю заката.
Их не нужная никому нежность пылится, забытая, на чердаке. Их вечно холодные пальчики никогда не согревала материнская ладонь. Их кудри ни за что не спутаются и не растреплются, как бы они не расшалились. Они — навечно мальчишки с серьезными и чуть грустными глазами.
В черных зеркальных стенах отражаются картины их невозможного «завтра» и несбывшегося «вчера»: жаркий летний полдень и одна на двоих порция эскимо, спрятанные от матери дневники с замечанием учителя, разбитое соседское окно и драка с мальчишками из параллельного класса. Дурманящий запах черемухи и первый поцелуй — с самой красивой девочкой в классе, конечно. Бабушкины пирожки с повидлом. Предэкзаменационная лихорадка. Первые заработанные деньги. Цветы, подаренные родителям на годовщину свадьбы. Тысячи мелочей, которых у них никогда не было — и уж точно никогда не будет.
Все, что у них есть, — это замок, да еще — вечный закат, на смену которому никак не придет ночь.
Они ждут.
Ожидание — это вся их жизнь, ожидание — это они сами.
Однажды, звездной ночью, они встретят тех двоих, с которыми разминулись некогда в старинном немецком городе.
...Багряно-огненный закат пылает над замком...
(Эта история немножечко связана с "Ангелом за моим плечом", да)
Вторая сказка из цикла. Тоже не совсем маленькая, потому под катом.
читать дальшеАнгел родился в декабре, когда за окном танцевала метель, и в ее молочно-белой пелене небо сливалось с землей, день — с ночью, а никогда не существовавшее — с тем, чему не суждено сбыться. Но в доме было тепло, весело потрескивал огонь в камине, и молодая мать, держа новорожденного своего первенца, удовлетворенно заявила: — Надо же, у нас родился Ангел! Это замечательно! И молодой отец был полностью с ней согласен. А Ангел спал, тихонько посапывая, и серые крылья у него за спиной были совсем крошечными и встрепанными — как у воробья. Уж конечно, на следующий день весь городок знал об этом волнующем событии. Молодая мать мадонной восседала в кресле, и любопытные соседки, словно древние мудрецы, несли ей дары — куски домотканого полотна и собственноручно приготовленное варенье вместо золота и мирры — чтобы хоть одним глазком посмотреть на Ангела. Всем так не терпелось узнать, что за чудеса он будет творить! Время шло, Ангел рос, и мать его была невероятно горда, гуляя с сыном по городу и показывая всем желающим крылья, аккуратно выставленные через прорези в курточке. Крылья эти приносили множество хлопот. Ангелу не разрешали играть с другими детьми, чтобы ненароком не сломать несколько перьев. Ему нельзя было бегать, лазать по деревьям и ломать только что расцветшую сирень, как другим мальчишкам, — он мог лишь чинно вышагивать по улицам с мамой за руку. Кроме того, скоро стало очевидным: крылья не растут. Ангел превратился уже в нескладного долговязого подростка, а они оставались все такими же крошечными и встрепанными, как и при его рождении. И за все это время ему не удалось сотворить ни одного, хотя бы самого крошечного, чуда. Он не слышал пения звезд, не умел играть на струнах дождя, как на арфе, и даже цветы не желали благоухать сильнее при его приближении. Ангел ужасно страдал от этого, а особенно — когда ему случалось ловить на себе разочарованные взгляды матери. И однажды он решился поговорить с ней. — Знаешь, мне кажется, произошла какая-то ужасная ошибка. Я вовсе не ангел. Мать сердито посмотрела на него. — Даже думать так не смей! — заявила она. — Представь, кем я буду выглядеть перед соседями, если через столько лет вдруг сообщу им, что ты — обычный ребенок! Да они знать меня не захотят — и будут абсолютно правы, между прочим! — Но как я могу быть ангелом, если не умею творить чудеса? — попытался возразить он. Однако мать была непреклонна: — Все дело в том, что ты мало стараешься! — отрезала она. — Поэтому лучше иди и потренируйся хотя бы ходить по воде вместо того, чтобы выдумывать всякие глупости. И расстроенному Ангелу ничего не оставалось, кроме как медленно поплестись к реке. А на берегу он увидел девушку, плетущую венок из желтых кувшинок. Солнце играло на ее медных волосах, так что Ангел на секунду даже зажмурился от невероятного сияния, деревянные браслеты на тонких алебастровых запястьях тихонько постукивали в такт движеньям рук... И Ангелу почудилось, что он впервые слышит пение звезд — хотя стоял жаркий полдень и глухой стук никак не мог быть серебряным звоном звездных колокольчиков. И Ангел решился...
— Держи, это тебе! Девушка подняла голову: перед ней стоял юноша с охапкой жемчужно-розовых лилий в руках, а с одежды его стекала вода. Она улыбнулась. — Спасибо! Никто и никогда не дарил мне таких сказочно красивых цветов... — Цветы самые обычные, — смутился Ангел. — Я сорвал их недалеко отсюда, за излучиной. — Если цветы обычные, значит, ты — необычный. Может, ты Ангел? — засмеялась незнакомка, и Ангелу почудилось, что пение звезд стало громче и отчетливей. — Все так думают, — грустно ответил он, — но, к сожалению, ошибаются. Мои крылья слишком маленькие, чтобы летать, и я не умею творить чудеса. — Чтобы летать, крылья не нужны, — возразила девушка — и улыбнулась.
...И если бы некоторое время спустя кто-нибудь вышел к реке, он бы увидел, как двое танцуют, легко касаясь босыми ногами серебряной водной глади, и голову юноши украшает корона из жемчужных лилий, а у девушки в волосах сверкает звезда...
Думала, что будет еще одна подзамочная запись, но не вышло. Поэтому вместо нее — совсем "свежая" сказка, первая из цикла. Довольно большая, поэтому прячу под кат.
читать дальшеОдной бархатной августовской ночью, под небом, исчерченным всполохами падающих звезд, родился Ангел. Он был крохотным розовым комочком, во всем похожим на других детей, и только на спине, между лопаток, росла пара белых крылышек, пушистых, как у цыпленка. – В крайнем случае, их можно будет прикрыть одеждой, – недовольно поджала губы молодая мать. – Что ж, давай его оставим, – равнодушно пожал плечами отец. И Ангел остался. Он рос симпатичным малышом, и соседки, любуясь его золотистыми кудрями и лучистыми звездочками глаз, умиленно шептали: – Какой чудный ребенок! Сущий ангел! Мать, слыша эти слова, только хмурилась и старалась так укутать сына, чтобы крылья никак нельзя было рассмотреть. Крылья вообще приносили множество хлопот. Они довольно быстро росли, и с каждым годом их все труднее и труднее было прятать под одеждой. Матери приходилось постоянно перешивать курточку Ангела, так что в конце концов она стала походить на бесформенный уродливый мешок. Кроме того, отросшие крылья были довольно тяжелыми, и Ангел сильно сутулился, походя из-за этого на маленького горбуна. – Калека! Юродивый! – кричали ему вслед дети на улице, и Ангел сильнее втягивал голову в плечи. Он не понимал. Не понимал, почему над ним смеются – ведь он не сделал никому ничего плохого. Не понимал, почему мать заставляет скрывать ото всех его крылья – ведь он бы мог летать! Но спорить с ней и не пытался – как и все ангелы, он был очень послушен. Время шло, Ангел рос и однажды превратился в юношу – нескладного, неуклюжего, в смешной и некрасивой одежде. Как-то в мае он сидел у окна, грустно разглядываю прохожих на улице, и вдруг увидел девушку, изящную, как цветок лилии, и нежную, как утренняя дымка. Она шла, прижимая к груди охапку сирени, и что-то напевала, а на губах ее блуждала мечтательная и чуть виноватая улыбка. В этот самый момент Ангел понял, что на самом деле значит слово «любовь». Он никогда бы не осмелился признаться в своих чувствах – да и какие чувства могут быть у него, такого странного и непохожего на других? Он любил ее про себя – и был счастлив уже тем, что никто в силах ему это запретить. А девушке с тех пор снились удивительные сны. В этих снах была лунная пыль на кончиках пальцев и звезды в ладошках, звенящая после дождя радуга и слезинки утренней росы на шелке розовых лепестков – странные и щемящие воспоминания о том, что могло бы быть, но чего никогда не было. А иногда, очень редко, проснувшись, она находила на подушке белоснежное перо, пахнущее ладаном. Годы шли, Ангел состарился. Никто уже не мог запретить ему выходить из дома, и часто можно было увидеть, как он бродит в одиночестве по улицам, тяжело опираясь на суковатую палку. Но все так же вслед ему летели насмешки: – Юродивый! Смотри горб не потеряй! Бархатной августовской ночью, когда, как и в ночь его рождения, по небосклону сияющими слезами катились звезды, Ангел умер. И старухи, которые сняли с него темный залатанный балахон, чтобы обернуть тело в саван, ахнули: грубая ткань скрывала пару огромных белоснежных крыльев. А одна из них, теребя сухую веточку сирени, приколотую к платью, чуть слышно прошептала: – Надо же, ведь он был Ангелом! А мы этого не замечали…
Я постоянно ощущаю ее присутствие. Она очень любопытна и частенько заглядывает мне через плечо, когда я что-то пишу. Тихонько фыркает и недовольно хмурит брови, если очередная моя сказка заканчивается не так, как ей бы хотелось.
Когда меня нет, она играет с плюшевыми мишками на моей кровати и осторожно расправляет оборки на платье фарфоровой куклы.
Сердито отворачивается от статуэтки ангела на книжной полке — потому что считает, что ее крылья все равно красивей.
Как и я, она очень любит осень, и потому иногда гуляет со мной в парке, прячась за деревьями, чтобы я не заметила. Только я все равно знаю, что она рядом, потому что слышу, как шуршат пожухлые листья под ее призрачными ножками.
Она прыгает в классики на квадратных плитках пола, пока я расплачиваюсь за продукты в супермаркете. И рисует невидимые цветы на полях моих тетрадей.
Когда я болею, я чувствую ее прохладную ладошку у себя на лбу.
В ночной тишине она иногда шепчет мне: «Мама», — и думает, что я не услышу. Она ошибается.
Мы разминулись с ней во времени и пространстве — но, я знаю, по ту сторону Вечности она будет меня ждать…
Ми всі живемо в певній системі координат. Схід і Захід, добро й зло, вороги й друзі, світло й темрява… Так чи інакше, вони впорядковують наше життя, задають йому напрямок: плюс або мінус.
Добре це чи погано — інше питання, але допоки ми знаємо, що є плюс і що є мінус — життя йде своїм звичаєм, і світ стоїть на своєму місці.
Хтось, може, вважає, що вийти за межі координатної площини — означає здобути свободу. Прикра помилка. Це не свобода, це хаос — коли змішуються полюси, час біжить назад і навіть найсолодші поцілунки мають солонуватий присмак крові.
Віднедавна я добре усвідомлюю, що таке випасти зі своєї системи координат, опинитися в хаосі й не знати, що було вчора і що буде завтра. А найстрашніше — розуміти, що від тебе все одно нічого не залежить. Ти можеш відчайдушно борсатися, з останніх сил хапатися навіть не за соломинку — за лезо ножа — у спробі щось змінити, але життя йде заздалегідь визначеним шляхом, і йтиме так і надалі, і ти нічого не зміниш, бо Хтось Там вирішив, що все мусить бути саме так, і ніхто й не спитає, що ти думаєш з цього приводу — зрештою, кого цікавить думка якоїсь там дівчини в смугастих гетрах?
Я не нарікаю на цього Хтось. Просто мені страшно.
Перевода не будет. Слишком личное — по-русски не пишется.
Девочка живет мечтами о небе. Она летает во сне и тянется к нему наяву. Возможно, именно поэтому она кажется много стройнее и выше своих ровесников. Потолок в ее комнате выкрашен в цвет небесной лазури, белая тюль на окнах – подобие облаков. Она даже ходит, касаясь земли лишь кончиками пальцев – чтобы еще хоть на несколько сантиметров приблизиться. Туда, вверх, к небу... Домой.
А прохожий оборачиваются ей вслед: еще бы, такая необычная девочка – того и гляди, взлетит.
Но земля не спешит отпускать. Каждый прожитый год – словно камешек в кармане. Тянет книзу, требует: «Твердо стой на ногах!»
Школьные тетрадки, потом – университетские конспекты, еще чуть позже – подвенечное платье.
И потолок уже давно перекрашен.
Она и забыла совсем.
Только иногда, по утрам, следы слез на подушке напомнят о... О чем?..
А вначале ведь все было правильно, все было – как в сказке. Принцесса уколола пальчик веретеном и заснула – вслед за ней погрузился в сонное оцепенение замок. И, как было предсказано, оплел его колючий терновник. И многие-многие рыцари нашли там свою погибель, потому что замок не желал открываться им до срока.
А принцесса мирно спала, не видя снов, и не знала, что юный король, очарованный рассказами о ее красоте, уже спешился на опушке. Он был молод и верил, что будет жить вечно, а потому предупреждения старух, что сто лет не минуло еще, его не заботили.
Острым мечом юный король иссек терновник и расчистил себе путь – но капли его крови рубинами остались сверкать на покалеченных ветвях.
Король вступил в замок, отыскал принцессу, прекрасную, как рождественский ангел из старой детской книжки, и на руках вынес ее, спящую, из оцепеневшего замка.
Он въезжал в столицу под приветственные звуки фанфар, и крики ликующей толпы разбудили принцессу. С удивлением смотрела она на незнакомых людей, на чужого принца из чужой сказки, который обнимал ее, и глаза его светились такой любовью и таким счастьем, что она лишь вздохнула и закрыла глаза.
А потом была свадьба, по-королевски пышная, и серебряные колокола собора обещали молодым долгую и счастливую жизнь.
Они и вправду жили долго, только вот бледное обескровленное лицо короля обезобразили следы несбывшихся надежд, а прекрасная королева спала наяву, и в этом сонном забытьи приходил к ней юный рыцарь, который не родился еще – и которому так никогда и не отыскать свою принцессу...
Автор — Джордж Хитчкок, названия картины, к сожалению, не знаю. Мне она почему-то кажется отличной иллюстрацией к тому, что случилось потом — когда сто лет наконец минуло и рыцарь нашел путь в замок — но некого уже было ему целовать.
Еще кусочек старья. Писалось точно больше трех лет назад: тогда еще одесские уличные художники собирались в Городском саду, а не на Соборной площади, и легендарного кота Ваську еще не успели забыть. Сначала это должен был быть кусочек большого рассказа, потом рассказ "ушел" в совсем другую сторону, а отрывок остался. Жалко его.
"Оригинал" писался по-украински, но если что — русский перевод под катом.
Двоє гуляють вулицями міста, якому ніколи не буває сумно, і навколо буяє весна, хоча жовте листя повільно злітає з дерев, а на асфальті блищать маленькі дзеркальця калюж. Як і щороку, вітер знову оселився в шаховій дошці вулиць — поки що незлий і обережно-лагідний, наче кошеня. Замість свистіти у підворіттях, шарпати перехожих за одяг й заганяти їх до будинків, він бавиться із золотаво-червоним листям, зриваючи його здерев і кружляючи в шаленім танці. Він приносить запах водоростей, викинутих штормом на берег. І запах солі, невловимо схожий на запах сліз. Довгий шарф, кілька разів обмотаний навколо шії. Ментолова цигарка в аристокритично-тонких пальцях — запах пристрасті й небезпеки. — Чому ж ти не стала художником? У відповідь — мовчання. Й мерехтіння образів перед очима. Шкільні зошиті, помережані химерними візерунками. Скляночки з різнокольоровою тушшю — наче казкові кришталеві фіали. Малюнки на стінах. Розписані старі джинси. Ціле життя — як барвистий сон, намальований чарівним олівцем. — Дідусь не міг собі уявити, щоб його єдина онука мала освіту у вигляді училища. І до того ж — художник… У цьому є щось таке… майже непристойне. Як уголос сказати, що в тебе шизофренія. Краще бути юристом — як всі. — Угу. Краще бути поганим — ні, не поганим, а ще гіршим — юристом, ніж хорошим художником. — Теж угу. — Не дражнися! — дивовижне поєднання ніжності й сарказму. — Навіть і не думаю. Просто хто тобі сказав, що з мене вийшов би пристойний художник? — Ніхто. Просто я це бачу. Якби тобі сяк-так пояснили, чим пленер відрізняється від пленума… — Дуже смішно. Ха-ха! — відчайдушна спроба приховати відчай. Знущайся зі своєї мрії — поки з неї не познущалися інші! — Не перебивай. Так от, якби тобі це пояснили, то з тебе вийшов би чудовий… — …персонаж для нашого Міського саду. Знаєш, із тих, що сидять на лавочках і медитують в очікуванні, поки хтось зацікавиться їхніми… цими… котиками. — А чому саме котиками?! — здивовані домики брів. — Звідки мені знати? — байдуже знизування плечима. — А ти хіба не помічав? Чомусь майже на кожній картині — котики. Як правило, руді. Ну, ще іноді чорні. — Не помічав. Може, це таємна змова? — Ага. Котики проти мистецтва вулиць. — І головний змовник — кіт Вася. Той, що сидів на дереві й ніколи не спускався вниз… — Пф-ф… Ледь-ледь стримуваний сміх — і веселі іскорки в очах. Двоє гуляють вулицями міста, якому ніколи не буває сумно, — і весна буяє посеред жовтня...
Двое гуляют по улицам города, которому никогда не бывает грустно, и вокруг цветет весна, хотя желтые листья медленно опадают с деревьев, а на асфальте блестят маленькие зеркальца луж. Как и каждый год, ветер снова поселился в шахматной доске улиц — пока еще незлой и осторожно-ласковый, как котенок. Вместо того, чтобы свистеть в подворотнях, дергать прохожих за одежду и гнать их по домам, он играет с золотисто-красными листьями, обрывая их с деревьев и кружа в бешеном танце. Он приносит запах водорослей, выброшенных штормом не берег. И запах соли, неуловимо похожий на запах слёз. Длинный шарф, несколько раз обмотанный вокруг шеи. Ментоловая сигарета в аристократически-тонких пальцах — запах страсти и опасности. — Почему же ты не стала художником? В ответ молчание. И мелькание образов перед глазами. Школьные тетрадки, испещренные прихотливыми узорами. Пузырьки разноцветной туши — словно сказочные хрустальные фиалы. Рисунки на стенах. Расписанные старые джинсы. Целая жизнь — как красочный сон, нарисованный волшебным карандашом. — Дедушка не мог представить, чтобы его единственная внучка имела образование в виде училища. И к тому же — художник... В этом есть нечто... почти непристойное. Словно публично признаться, что у тебя шизофрения. Лучше быть юристом – как все. — Ага. Лучше быть плохим — нет, не плохим, а еще худшим — юристом, чем хорошим художником. — Тоже ага. — Не дразнись! — странное сочетание нежности и сарказма. — Даже и не думаю. Просто кто тебе сказал, что из меня вышел бы приличный художник? — Никто. Просто я это вижу. Если бы тебе хоть немного объяснили, чем пленэр отличается от пленума... — Очень смешно. Ха-ха! — отчаянная попытка скрыть отчаяние. Смейся над своей мечтой, пока над ней не посмеялись другие! — Не перебивай. Так вот, если бы тебе это объяснили, из тебя бы вышел прекрасный... — …персонаж для нашего Городского сада. Знаешь, из тех, которые сидят на скамейках и медитируют в ожидании, пока кто-то заинтересуется их... этими... котиками. — А почему именно котиками?! — удивленные домики бровей. — Откуда мне знать? – равнодушное пожатие плеч. — А ты разве не замечал? Почему-то почти на каждой картине — котики. Как правило, рыжие. Ну, еще иногда черные. — Не замечал. Может, это тайный заговор? — Ага. Котики против искусства улиц. — И главный заговорщик — кот Вася. Тот, который сидел на дереве и никогда не спускался вниз... — Пф-ф… Едва-едва сдерживаемый смех — и веселые искорки в глазах. Двое гуляют по улицам города, которому никогда не бывает грустно, — и весна цветет посреди октября.
Не в виде иллюстраций, а просто так — в тему пришлись: чудесные кошки чудесного художника Чарльза Высоцки. Они прекрасны, не правда ли?
Первое апреля сегодня. Готова спорить, что очень многие хотели бы оказаться в Одессе — ну как же, Юморина, карнавал. Весело всем.
Так получилось, что в Одессе я родилась и прожила практически всю жизнь — за исключением последних двух с половиной лет. И потому знаю ее лучше, чем хотелось бы. Ниже — мой взгляд на этот город. Может, кому-то он покажется субъективным, кому-то — необоснованным. Пусть.
Писалось это года четыре, наверное, назад, и писалось изначально по-украински. Но если вдруг найдется кто-то, кто страстно пожелает прочитать, не владея украинским, — специально для него под катом спрятан перевод.
Мені здається, щоб пізнати місто по-справжньому, треба в ньому провести дитинство. Той, хто приїхав в Одесу десятирічним, ніколи не зрозуміє її так, як я, хай навіть проживе тут решту життя.
Одеса — це місто чистої геометрії. Шахова дошка вулиць, що перетинаються точно під прямим кутом. Квадрати кварталів. Трикутники вітрильників на обрії.
Місто, в якому неможливо заблукати. Нумерація усіх будинків починається від моря. Подивись на дві сусідні будівлі — і точно знатимеш, в якому воно боці. А від моря можеш вийти куди завгодно.
Місто вічної осені. Майже всі дерева Одеси — це акації. А вони починають жовкнути, коли надворі найбільша спека — наприкінці липня. І Одеса вкривається золотом уже тоді, коли всі інші міста пишаються буянням зелені.
Мені здається, що мало хто з чужинців розуміє Одесу. Одеса Бабеля, Ільфа та Петрова, Утьосова та Ейзенштейна зникла багато років тому — втім, я знайома з людьми, що пам’ятають ту Одесу, отже, колись вона таки існувала. На відміну від Одеси Жванецького, яка вигадана від першого до останнього слова, від перегодованої мармизи до удавано потріпаного портфельчика.
Це місто вітру. Тому, хто виріс в Києві, Львові чи Дніпропетровську, важко уявити, що таке справжній вітер. Той, що дме кожну хвилину, цілодобово, цілорічно, постійно… Коли я раптом потрапляю у дворик, де вітер не збиває з ніг, я панікую: здається, що потрапила в інший вимір, в іншу реальність, у невагомість. Тіло, наче на орбіті, втрачає точку опори. І я поспішаю вийти на вулицю…
Запах солі та йоду… Його не відчуваєш, як не відчуваєш запаху власного тіла. Це щось, без чого себе важко уявити. Але коли мені трапляється поїхати до іншого міста, туди, де немає моря, я вже на третю добу починаю задихатися, хапати ротом повітря, наче риба, викинута на берег…
Місто, яке завжди сміється. Чому? З чого? Навіщо? Воно й саме давно забуло. Але хтось колись сказав, що Одеса, мовляв, столиця гумору, й цьому «комусь» усі повірили, а тепер натужно намагаються сміятися — з будь-якої причини, а надто без причини взагалі.
Та нема нічого трагічнішого за вимушений сміх. Тому Гуморина — найпаскудніше збочення, яке тільки може уявити зболена свідомість людини, котрій не дозволяють плакати.
Мне кажется, чтобы узнать город по-настоящему, надо провести в нем детство. Тот, кто приехал в Одессу десятилетним, никогда не поймет ее так, как я, пусть даже проживет здесь всю оставшуюся жизнь.
Одесса — это город чистой геометрии. Шахматная доска улиц, пересекающихся точно под прямым углом. Квадраты кварталов. Треугольники парусников на горизонте.
Город, в котором невозможно заблудиться. Нумерация всех домов начинается от моря. Посмотри на два соседние здания — и узнаешь, в какой оно стороне. А от моря можешь выйти куда угодно.
Город вечной осени. Почти все деревья Одессы — это акации. А они начинают желтеть, когда на улице самая жара — в конце июля. И Одесса покрывается золотом уже тогда, когда все другие города купаются в обилии зелени.
Мне кажется, мало кто из чужаков по-настоящему понимает Одессу. Одесса Бабеля, Ильфа и Петрова, Утесова и Эйзенштейна исчезла много лет назад — впрочем, я знакома с людьми, которые еще помнят ту Одессу, значит, когда-то она все-таки существовала. В отличие от Одессы Жванецкого, которая выдумана от первого до последнего слова, от перекормленной рожи до нарочито потрепанного портфеля.
Это город ветра. Тому, кто вырос в Киеве, Львове или Днепропетровске, трудно представить, что такое настоящий ветер — который дует каждую минуту, круглосуточно, круглогодично, постоянно... Если вдруг попадаю в дворик, где ветер не сбивает с ног, я паникую: кажется, что попала в другое измерение, в другую реальность, в невесомость. Тело, словно на орбите, теряет точку опоры. И я спешу выйти на улицу...
Запах соли и йода... Его не чувствуешь, как не чувствуешь запаха собственного тела. Это то, без чего трудно себе представить. Но когда мне случается поехать в другой город, туда, где нет моря, я уже на третий день начинаю задыхаться, хватать ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег...
Город, который всегда смеется. Почему? Отчего? Зачем? Он и сам давно забыл. Но кто-то когда-то сказал, что Одесса, мол, столица юмора, этому «кому-то» все поверили, а теперь натужно пытаются смеяться — по любой причине, а особенно – без причины вообще. Только нет ничего более трагичного, чем вынужденный смех. Поэтому Юморина — самое гадкое извращение, какое только может представить истерзанное сознание человека, которому не позволяют плакать.
Картины Александра Аврина — чтобы разбавить лишний пафос. Да — это все Одесса.
Это стихотворение я писала несколько лет назад — к годовщине свадьбы родителей. А собственно подарком выступал вереск в горшочке — как символ поздней любви. Вереск засох, к сожалению, а стихотворение осталось.
Цветет медвяный вереск В прозрачной осенней тиши, И горького запаха прелесть Былые напомнит мечты.
В лилово-розовой метели Встают, как будто бы во сне, Воспоминанья о сирени — Воспоминанья о весне.
Вернется молодость неслышно — Лишь отзвук вальсовых шагов — Хмельным и терпким духом дышат Цветы последние лугов…
Туманами напоен воздух Седой октябрьской зари — Медовый, горько-страстный вереск Любовь последнюю хранит.
До сих пор интересно: насколько это стихотворение самостоятельно? Потому что стихи я пишу крайне редко, и, кажется, получаются они своеобразной компиляцией из строчек, которые я где-то когда-то прочитала или услышала. Не специально, конечно...
На картинках — собственно вереск. Жаль только, что фотографии запах не передают...
Полдня придумывала логин для дневника. Не люблю я ники, а настоящее имя — занято уже кем-то. Потом вспомнила, что с греческого оно переводится как "чайка". Ну что ж, чайка так чайка. По-русски — не хотелось почему-то; по-английски — "gull" — звучит не очень; по-испански — "gaviota" — еще хуже; по-итальянски — "gabbiano" — мужского рода... Наконец, остановилась на милом слове "meeuw" (кто догадается, откуда эта птица прилетела, тому мои реверансы ).
Только успокоилась, как товарищ, который помогал в словарях рыться, очень вовремя заинтересовался, зачем мне вообще эта чайка сдалась. А услышав ответ, выдал сакраментальное: "Да, минуточку, а зачем ты свой дневник выставишь на всеобщее обозрение? Это что — разновидность эксгибиционизма?"
И что тут ответить? Не знаю. Может быть.
А вообще-то, планирую выкладывать тут свои сказки и чужие картинки. Возможно, и еще что-нибудь. Поживем — увидим. Чего не будет однозначно — всяческих анкет, флешмобов и прочих "писем счастья".