Кто учился в украинской школе, тот, вероятно, помнит стихотворение П. Грабовского «Швачка» («Швея»). На всякий случай процитирую:

Рученьки терпнуть, злипаються віченьки.
Боже, чи довго тягти?
З раннього ранку до пізньої ніченьки
Голкою денно верти.

И еще много-много слов...


Поэзию Грабовского я не особенно люблю (честно говоря, не встречала пока человека, который искренне любил бы))), в школьной программе на нее отведено полтора урока (все-таки «творец» далеко не первого эшелона), поэтому над содержанием приведенного стихотворения я никогда особенно не задумывалась. Официальная критика любезно сообщает, что произведение сие рассказывает об обманутых крестьянах: дескать, после отмены крепостного права они ожидали молочных рек в кисельных берегах, а оказалось, что свободный труд в капиталистическом обществе может быть гораздо тяжелее, чем несвободный в обществе полуфеодальном. Об этом как бы говорят две последние строчки: «вільна неволенька» пришла на смену обычной неволе и оказалась ничуть не слаще.

К встрече в украинских костюмах я шила Иве сорочку по традиционным образцам, и почти все время в голове крутились строчки Грабовского — очень по теме оказались :-) И подумалось мне, что Грабовский нифига не понимал, о чем пишет, а критики понимали еще меньше.

Берем первую строфу: во-первых, девушка явно не крестьянка — городская это девушка. Потому что, будь она сельской, у нее не было бы возможности шить с утра до вечера — сельскохозяйственные работы никто не отменял, да и заказчиков в селе, мягко говоря, немного. Во-вторых, она не просто швея, а то ли вышивальщица, то ли белошвейка, специализирующаяся на нижнем белье, — потому что шьет вручную, а к 1894 году (год написания стихотворения) для пошива платьев и верхней одежды использовались швейные машинки.

Идем дальше. Вторая строфа рассказывает нам, что девушка свою работу не любит. Ну, что поделать: не всем везет заниматься тем, к чему лежит душа — неприятно, конечно, но не смертельно. А вот концовка меня сбивает с толку: зачем приплетать сюда избалованных панских детей, которые разбрасываются сшитыми изделиями? Девушка не крепостная, так что за работу ей платят. Не все ли равно, что сделает с купленной вещью заказчик? Выбросит — так швее же лучше: закажет новое и заплатит еще раз. О том, что она-де «душу вкладывала», а заказчик не оценил, речь не идет: девушка шьет не из любви к искусству, а ради голого заработка.

Третья строфа вообще феерична. Почему уважаемый Павел Арсеньевич пишет о «поиске черствого куска»? Девушка не побирается — она работает и зарабатывает. Да, судя по всему, работает много, а зарабатывает мало, но из-за этого приравнивать ее к попрошайкам — оно как-то нехорошо. Некрасиво. У нас тогда две трети страны попрошайничают.

И в целом стихотворение странное. В конце XIX века городская девушка без образования могла работать горничной, кухаркой, прачкой, швеей или торговкой — вот, собственно, и все. Остальные профессии или требовали обучения, или были явно неприличными. Так что девушке, умеющей шить, было гораздо легче прокормиться: работать иголкой в полутемной комнате, конечно, не сахар, но это гораздо лучше, чем дышать щелочами в прачечной или стирать руки в кровь, отмывая хозяйские полы. Кроме того, швея обычно считалась завидной невестой: ей можно было работать и после замужества, а значит, в семье получалось два кормильца вместо одного.

В общем, кого-то не того жалеет Павел Арсеньевич. Или он просто суфражисток не любил и искренне считал всех работающих женщин глубоко несчастными?